Mif-legenda

А совсем скоро они с Ольгой стали близки. Ивинская вспоминала: «Была пятница четвертого апреля сорок седьмого года. Мама с мужем и деть­ми уехала на весь день в Покровское-Стрешнево.

И подобно тому, как у молодоженов бывает пер­вая ночь, так у нас это был наш первый день. Я гла дила его помятые брюки. Он был воодушевлен и восторжен победой. Поистине: «Есть браки таинст­веннее мужа и жены».

Так родилась мысль о свободной любви в «Док­торе Живаго»: «Идеи «свободной любви», слова вро­де «прав и запросов чувства» были ему чужды. Гово­рить и думать о таких вещах казалось ему пошло­стью. В жизни он не срывал «цветов удовольствия», не причислял себя к полубогам и сверхчеловекам, не требовал для себя особых льгот и преимуществ».

Ивинская утверждала: «Утром этого счастливого дня Б.Л. сделал надпись на красной книжечке своих стихов:

«Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя.

4апр. 1947 г.».

Эта красная книжечка имеет свою историю. Во время моего первого ареста в 49-м г. забрали все подаренные мне Борей книги. А когда следствие за­кончилось и «тройка» в образе молодого прыщаво­го лейтенанта вынесла мне приговор — Борю вы­звали на Лубянку и отдали книги, принадлежащие мне; и он вырвал страницу с надписью. А другим ут­ром, когда я вернулась из лагеря и мы снова были счастливы, и даже счастливее — я все-таки упрекну­ла Борю: как он мог? Теперь уже на оборотной сто­роне переплета его рукой было написано: «Я вы­рвал надпись, когда принес домой. Что тебе в ней?!»

Молча я прочитала это и ниже сделала свою над­пись: «Нечего сказать, хорошо сделал: если бы не вырвал, эта книга была бы памятью о счастье, а те­перь — о несчастье, о катастрофе. Да!»

Тогда Боря взял принесенный с собой свой сни­мок, на обороте его слово в слово повторил над­пись 47 года, приписав под этой же датой слова:

«Надпись вечная и бессрочная. И только возрас­тающая». Но это написано уже в 53 году .»

Бурное лето 1947 года, ставшее кульминацией романа с Ивинской, отразилось в одном из стихо­творений Юрия Живаго:

Я дал разъехаться домашним.

Все близкие давно в разброде,

И одиночеством всегдашним

Полно все в сердце и природе.

………………………………

.Ты так же сбрасываешь платье,

Как роща сбрасывает листья,

Когда ты падаешь в объятье

В халате с шелковою кистью.

Ты — благо гибельного шага.

Когда житье тошней недуга,

А корень красоты — отвага,

И это тянег нас друг к другу.

Ольга Всеволодовна вспоминала: «В то лето осо­бенно буйно цвели липы, бульвары словно пропах­ли медом. Великолепный «недосып» на рассветах влюбленности нашей — и вот рождаются строчки о вековом недосыпе лип Чистопрудного бульвара. Б.Л. входит в мою комнатку в шесть утра . Он, ко­нечно, не выспался — а значит, не выспался и буль­вар, и дома, и фонари.

Как-то я заколола маминым черепаховым греб­нем волосы вокруг головы, и родилась «женщина в шлеме», смотрящая в зеркало . «Я люблю эту голову вместе с косами всеми!»

«Я люблю вашу дочь больше жизни, Мария Нико­лаевна, — говорил Пастернак матери Ивинской, — но не ожидайте, что внешне наша жизнь вдруг пе­ременится». Конечно, Ольга Ивинская до встречи с Пастер­наком отнюдь не была монашкой. Она знала, что красива, что нравится мужчинам, и делала все, что­бы сохранить их внимание. Но после встречи с Классиком (или Классюшей) все остальные любов­ные привязанности как отрезало. Дочь Ивинской Ирина Емельянова впоследствии говорила друзьям: «У мамы были десятки мужчин до Классика и ни од­ного после!»