Mif-legenda

В жизни Пастернака было три большие любви. Это — первая жена поэта, художница Евгения Вла­димировна Лурье, вторая жена, пианистка Зинаида Николаевна Нейгауз (урожденная Еремеева), кото­рую Пастернак увел у своего друга, пианиста Генриха Густавовича Нейгауза, и переводчица и лите­ратурный работник Ольга Всеволодовна Ивинская, возлюбленная поэта, третья, «невенчанная» жена Пастернака. Легко убедиться, что все три возлюб­ленные поэта имели творческие профессии, по при этом его стихи по-настоящему понимала толь­ко Ольга Ивинская. Эти три женщины отразились в образах романа.

Люди, близкие Пастернаку, легко узнавали в пер­вой жене Юрия Живаго Тоне Евгению Лурье, в Айне Ивановне Громеко — мать Евгении, а в Комаровском — бывшего любовника и кузена Зинаиды Николаевны Николая Милитинского.

Первая жена Пастернака, художница Евгения Владимировна Лурье была женщиной властной, стремилась подчинить себе поэта, что, возможно, и спровоцировало, в конечном счете его уход от нее. Поженились они в 1922 году.

Ее брат и сестра перевезли в Москву из Ленин­града больную мать. Длительная болезнь началась с того, что летом 1924 года она полезла на высокий платяной шкаф, чтобы достать из стоявшей на нем корзины какую-то игрушку для внука Жени, поя­вившегося на свет в 1923 году. Потеряв равновесие, упала на спину и тяжко ушиблась. В романе «Док­тор Живаго» этот эпизод нашел косвенное отраже­ние в сцене с гардеробом как причине смерти Анны Ивановны Громеко. Александра Вениаминов-па Лурье очень полюбила своего зятя, каждый его приход был для нее праздником. Картина ее смер­ти, ставшей следствием рокового падения с гарде­роба, также вошла в роман.

В жизни это происходило так. В первую неделю ноября 1928 года Пастернаков вызвали тревожным телефонным звонком. Евгения Владимировна по­ехала сразу, а Борис Леонидович немного задер- жался. Больная была в ясном сознании и спокойно разговаривала с дочерьми и сыном. Пульс уже не прощупывался. Вошел Пастернак, она улыбнулась, попыталась приподняться ему навстречу и сконча­лась. 14 ноября он писал сестре Жозефине:

«Ты, верно, уже слышала о смерти Жениной мамы. Характер ее смерти, ее последние слова и прочее выдвинули и укрепили в последний момент то сходство, которое всегда было между ней и Же­ней, а долгодневные слезы последней, особенно в первые сутки, подхватили и еще усилили эту неуло­вимую связь. Она плакала, гладила и обнимала тело, оправляла под ним подушку и украдкой, сквозь слезы и между разговорами с посетителями, ее рисовала. Все это было бегло, изменчиво, по-дет­ски — полно и непосредственно, все это было сплавлено в одно — смерть и горе, конец и продол­женье, рок и заложенная возможность, все это бы­ло по ускользающему благородству невыразимо словом».

Черты этих наблюдений Пастернак внес в кар­тины болезни Анны Ивановны Громеко и неутеш­ного горя Тони после смерти матери в третьей час­ти «Доктора Живаго», ставшие одним из запоми­нающихся мест романа.

Первой жене посвящены следующие строки Пастернака:

Художницы, робкой как сои, крутолобость, С огромной улыбкой, улыбкой взахлеб, Улыбкой широкой и круглой как глобус, Художницы профиль, художницы лоб.

Н.Н. Вильмонт в своих мемуарах дает ее порт­рет: «Она была, скорее, миловидна. Большой вы­пуклый лоб, легкий прищур и без того узких глаз, таинственная, таинственная, беспредметно манящая улыбка, которую при желании можно было на­звать улыбкою Моны Лизы; кое-где проступившие, еще бледно и малочисленно, веснушки, слабые ру­ки, едва ли способные что-то делать».