Mif-legenda

Традиционная новелла-ситуация, новелла-анекдот сосед­ствует в «Конармии» с новеллой-формулой, новеллой-афо­ризмом. Естественно, бывают случаи, когда «словцо» под­пирает и подтверждает новеллистическую точку. «Стрель­бой, — я так выскажу, — от человека только отделаться можно: стрельба — это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас есть .», — завершает герой свой рассказ о страшной мести веселому барину Никитин­скому («Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионы-ча»). «Жалеете вы, очкастые, нашего брата, как кошка мышку .», — хрипит Афонька Бида после выстрела в Долгушова («Смерть Долгушова»).

Другим способом художественного разнообразия стано­вится у Бабеля партитура рассказчиков.

Большая часть книги (23 из 34 новелл) написана в ма­нере личного повествования — от автопсихологического ге­роя, свидетеля и участника событий. Лишь в четырех слу­чаях он назван Лютовым. В остальных новеллах это про­сто «я» с не всегда совпадающими биографическими деталями. В такой же манере исполнен и позднейший «Аргамак».

В семи новеллах Бабель демонстрирует классическую ска­зовую манеру. Перед нами слово героя, живописный пара­доксальный характер, создаваемый не просто действием, но и чисто языковыми средствами. Это знаменитое «Письмо» Васьки Курдюкова о том, как «кончали» врагов отца и сына (вариация «Тараса Бульбы»); другое письмо мрачного и зага­дочного Соколова с просьбой отправить его делать револю­цию в Италии («Солнце Италии»); еще одно письмо и объяс­нительная записка Никиты Балмашова следователю («Соль», «Измена»); обмен посланиями между Савицким и Хлебни­ковым («История одной лошади», «Продолжение истории од­ной лошади»); рассказ-исповедь Павличенко («Жизнеописа­ние Павличенки, Матвея Родионыча»).

Фактически чужим словом оказывается примыкающий к книге поздний «Поцелуй», героем которого обычно счита­ют Лютова. На самом деле персонаж-повествователь имеет существенные отличия от «очкастого» (он командир эскад­рона, «ссадил в бою двух польских офицеров», щеголяет кровожадностью) и должен рассматриваться как объектив­ный герой с интеллигентским, а не просторечным сказом. В новелле «Прищепа» повествователь ссылается на рассказ героя, но воспроизводит его от себя, изображая сознание, но не речь центрального персонажа.

Наконец, три новеллы («Начальник конзапаса», «Клад­бище в Козине», «Вдова») и вовсе обходятся без личного повествователя и рассказчика. Они исполнены в объектив­ной манере, от третьего лица. Но и здесь чистый анекдот о хитреце Дьякове (самая светлая и «беспроблемная» новел­ла книги) резко отличается от стихотворения в прозе, лири­ческого вздоха на еврейском кладбище (самая короткая и бесфабульная новелла).

Бабель мобилизует скрытые возможности малого жанра, испытывает его на прочность, разнообразие, глубину.

Печатая первоначальные тексты бог знает где (в одесских «Известиях» и журнале «Шквал», «Правде», «Прожекто­ре», «Лефе», «Красной нови»), Бабель, как доказывает Р. Буш, все время имел в виду образ целого: первые газетно-журнальные публикации — на уровне сочетаемости но­велл — композиционно воспроизводят структуру «Конар­мии» в окончательном варианте[2,91].

«Конармия» начинается «Пе­реходом через Збруч». В этом полуторастраничном тексте экспонированы почти все темы и мотивы, ставшие струк­турной основой книги.

За сухой строкой военной сводки открывается мир нече­ловеческой красоты и шекспировских страстей.

Первыми убийцами в книге оказываются поляки, номи­нальные враги. Но дальше все смешивается, расплывается, превращается в кровавую кашу. В «Конармии» нет ни од­ной естественной кончины (внезапно, но без чужой помощи умрет лишь старик в позднем рассказе «Поцелуй»). Зато множество пристреленных, зарезанных, замученных. В 34 новеллах крупным планом даны 12 смертей, о других, мас­совых, упоминается мимоходом. «Прищепа ходил от одно­го соседа к другому, кровавая печать его подошв тянулась за ним следом. — Он поджигал деревни и расстреливал польских старост за укрывательство»[1,142].

Папаша режет сына-красноармейца, а другой сын конча­ет папашу («Письмо»), Павличенко топчет бывшего барина («Жизнеописание Павличенки .»). Конкин крошит шлях­ту, потом вместе с однополчанином снимает винтами дво­их на корню, еще одного Спирька ведет в штаб Духонина для проверки документов, наконец, рассказчик облегчает гордого старика-поляка («Конкин»). Никита Балмашов с по­мощью верного винта тоже кончает обманщицу-мешочни­цу («Соль»). Трунов всунул пленному саблю в глотку, Паш­ка разнес юноше череп, потом неприятельские аэропланы расстреляли из пулеметов сначала Андрюшку, потом Тру­нова («Эскадронный Трунов»). Бельмастый Галин, сотруд­ник «Красного кавалериста», со вкусом расписывает насиль­ственные смерти императоров. «В прошлый раз, — говорит Галин, узкий в плечах, бедный и слепой, — в прошлый раз мы рассмотрели, Ирина, расстрел Николая Кровавого, каз­ненного екатеринбургским пролетариатом. Теперь перейдем к другим тиранам, умершим собачьей смертью. Петра Тре­тьего задушил Орлов, любовник его жены. Павла растерзали придворные и собственный сын. Николай Палкин отра­вился, его сын пал первого марта, его внук умер от пьян­ства . Об этом вам надо знать, Ирина .» («Вечер»).